Где Бог, когда творится зло?

Страшный Суд – это последний кризис человечества. Когда зло достигнет своего предела, тогда и вернется Тот, Чья любовь была распята на Голгофе, Тот, Чьей победой над смертью пренебрег мир греха. И главный закон Его Страшного Суда – Его заповедь любви: либо презренно отвергнутая, либо исполненная людьми веры. То состояние, с которым покидает этот мир душа, – состояние любви либо нелюбви, самолюбия, – и есть единственное сокровище, оправдывающее или осуждающее, с которым человек и предстанет пред кротким и грозным Судьей.

С чем сегодня только не связывают конец мира – и с техногенными катастрофами, и с ядерными войнами, да и просто с глобальной «усталостью мира». Но в христианской эсхатологии – учении о конечных судьбах мира и человека – есть нечто, сразу привлекающее к себе особое внимание: это фигура антихриста. Христианство говорит об антихристе вещи парадоксальные. Прежде всего, антихрист не приходит как враг Христа: напротив, он приходит вместо Христа, стараясь быть зеркальным отражением Христа, таким же, как Христос, только «из Зазеркалья», холодного и безжизненного. Более того: христианство говорит о том, что ко времени пришествия антихриста образ Христа будет весьма популярен, правда, этот образ будет иметь мало общего с Тем, историческим Иисусом – это будет некий сборный образ «общечеловеческих» ценностей, чуждый церковного консерватизма и узкорелигиозной категоричности.

Христианская традиция говорит о трагедии, которая произошла в ангельском мире – трагедии любви, замкнувшейся на себе самом, трагедии гордыни, которая превратила высшего ангела Денницу в сатану – врага Творца и всего человеческого рода.
Сегодня образ диавола все более романтизируется. С экранов и глянцевых обложек бестселлеров насаждается мысль о двуединстве добра и зла, их изначальности и необходимости одного для другого. Как жаль, что забыл наш современник старый афоризм: «Главное дело диавола – убедить, что он не существует!» Ведь неверие в диавола обычно сочетается с погружением в человеческое зло, а отрицание зла как такового и есть самая лучшая пропаганда зла! Почему именно XX век оказался таким страшным? Потому что зло стало банальностью. «Заполняются бланки – и евреи отправляются в газовые камеры; на картах проставляются безликие цифры координат – и бомбардировщики сжигают школы и больницы. Испытывать угрызения совести некому. В таком мире дьяволу нет нужды рыскать, как хищному зверю, – ему гораздо удобнее подписывать бумаги за письменным столом». Поэтому‑то и накладывает цивилизованный человек на личину врага рода человеческого макияж относительности и условности, чтобы смягчить, а может, и даже стереть его звероподобные черты…

Адская мука – это свободный выбор человека. Более того – выбор желанный. Ведь бывает упоение яростью или даже злорадство – это тоже своего рода «радость», только с демоническим смешком. Именно эти извращенные «радости», ставшие сущностью человека, и будут подобно червю вечно пожирать грешников в аду. «Мука – свидетельство неспособности любить», – писал Ф.М. Достоевский. «Ибо возмездие за грех – смерть», – не переставал повторять апостол Павел. Вечное умирание неумирающей души, неостановимое отдаление от источника жизни – Бога – само по себе становятся мучением вечного опустошения. Не Бог изобретает для грешников наказания и мучения, нет: источник страданий грешники порождают внутри себя сами.

О смерти можно не думать вообще. Просто жить, ее не замечая. Чтобы не омрачался этой тягостной думой праздник жизни. А если она где‑то появится рядом, не смотреть на нее. Как будто ее и вовсе нет. Ведь именно так сейчас относятся к смерти в европейских странах, где соболезновать родственникам усопшего уже считается неприличным: умер человек – надо поскорее забыть его и не бередить душу воспоминаниями… И ждать – ждать своей очереди с лицом, повернутым назад, ждать трусливо и малодушно, как ленивый ученик надеется, не отменят ли ненавистный экзамен?.. Но чем же так пугает смерть? Своей неизбежностью? Непреклонностью? Или неизвестностью того, а будет ли что там, за чертой жизни? Нет, все эти вопросы лишь слегка задевают душу: в наше расплывчатое время смерть ужасает своей категоричностью…

Когда человеку становится не просто тяжело, но невыносимо тяжко, он начинает жаждать смерти. Смерти как небытия. Прекращения страданий – своих и окружающих. Смерти как отсутствия переживаний. Полного вакуума. И даже начинает казаться, что это и есть истина – пока живой, живи, а когда не сможешь жить нормально – лучше самому красиво уйти… Такой взгляд на смерть принадлежит миру, давно привыкшему все измерять одной меркой – удовольствием. И когда неизбежность смерти становится очевидной, причем смерти долгой, мучительной, человек оказывается перед страшным выбором: терпеть до конца или самому оборвать эту тонкую нить жизни.

Страх, неотступно напоминающий нам о самом главном в жизни, об ответственности за выбор своей судьбы, о верности своему выбору, подобает встречать честно и мужественно. Он приходит, словно посланник свыше, от которого некуда спрятаться, и строго вопрошает: не потерял ли ты себя в сутолоке повседневности, не сбился ли с пути жизни? В мучительном озарении «метафизического страха» человеку открывается зрелище обнаженности собственной души, как она есть перед лицом бытия – и перед лицом незримого высшего присутствия… Это чувство подобно тому страху и стыду, который испытывал первый человек после грехопадения, пытаясь скрыться от Господа Бога, вопрошавшего: «Адам, где ты?» В то же время этот страх целителен, именно его прикосновение открывает нам путь к просветлению, к истинному благу: Начало мудрости – страх Господень; доброе разумение у всех, водящихся им (Притч. 1,7).

А религия разве не на страхе основана? Иначе зачем бояться Бога? Разве нельзя Его любить без страха, без боязни? Как люди любят – они же не боятся друг друга! А по верующим не скажешь, что они в каком‑то животном страхе постоянно пребывают. Вроде такие же, как и все. Может, только чуть посерьезнее. Или даже посуровее. От страха ли? Может быть. Хотя, по правде сказать, порой кажется, что их страх какой‑то другой; они словно в одно и то же время и боятся Бога, и стремятся к Нему. Может, так надо, чтобы с Богом не по‑панибратски было? Бог ведь все‑таки, а не приятель за стойкой. Наверное, в этом мире только дети ничего не боятся. Живут, растут – и наслаждаются жизнью! Им дела нет, что у родителей на работе проблемы или денег на жизнь едва хватает – они просто любят папу с мамой и верят, что голодными не останутся. Никогда. Мы ведь тоже Твои дети, Господи! Только злые. Потому и боимся…

Христианское отношение к болезням парадоксально, как, впрочем, и все христианство. Возьмем свидетельство из «Отечника» – книги о жизни древних монахов‑подвижников: «Один старец часто болел. Случилось ему в течение одного года не болеть; старец очень скорбел об этом и плакал, говоря: оставил меня Господь мой и не посетил меня». Такое понимание болезней как душеспасительных божественных прикосновений может показаться безнадежно устаревшим в век всеобщей диспансеризации, ультразвуковой диагностики и лазерной хирургии…

К сожалению, сегодня мир больше всего жаждет именно сытости. Само название – «общество потребления» – показывает, что сытость и довольство и есть главные ценности нынешнего века. Мир все более ненавидит саму идею страдания – и при этом все больше погружается в какую‑то пучину фактического страдания. Христианство зовет к иному: не искать страданий, но и не бояться их. «Если кто не возьмет крест свой и не пойдет за Мной – тот недостоин Меня» – этими словами Христос призывает познать смысл креста жизни: страдание есть движение к совершенству; страдающий человек вступает на путь очищения – знает ли он о том или не знает. Страдающая душа ищет нового способа жизни, нового пути, ведущего к полноте и гармонии жизни. Простой народ всякую скорбь и беду называл «посещением Божиим». Человек, которому послано страдание, должен чувствовать себя не «обреченным» и не «проклятым», но «взысканным», «посещенным» и «призванным»: ему позволено страдать, дабы очиститься.